Продолжаем знакомить читателей с условиями отбывания наказания в изоляторах временного содержания Витебской области. О том, как сиделось в Орше, нам рассказал Василий Береснев, правозащитник, член БХК. 

Согласно постановлению суда, господин Береснев являлся одним из организаторов марша «нетунеядцев» в Орше 12 марта. Отбыл в местном ИВС 14 суток.

Я раньше уже сидел, в 2006 году. Поэтому встретил много знакомых милиционеров. Так они мне выбрали хорошую камеру.

Вообще, Оршанский ИВС считается лучшим, образцовым по Беларуси. Его недавно построили. Хотя изолятор и новый, но уже измызганный, затертый, заплеванный. В распорядке написано, что каждую неделю нужно делать генеральной уборку, но никто этого не делал.

Камера, в которую попал, была рассчитана на двоих человек, но просидел я фактически как в одиночке. Дважды лишь ненадолго подселяли других, когда было все переполнено. Потом меня несколько раз переводили из камеры в камеру, но и там я был один. Караульные сказали мне, что есть такое распоряжение, чтобы у политических не было никаких контактов.

Когда привели в камеру, в ней был целый пуд грязи. Я потребовал тряпку, другие принадлежности и инструменты. Вымел, почистил, помыл раковину, помыл унитаз. А до того там дышать было нечем.

Камера была 6 метров в длину и 3 метра в ширину – 18 квадратов общей площади. Туалет там в уголке, отгорожен барьерчиком. Туалетной бумаги не давали, а вместо нее, если очень просишь, давали какой-то старый журнал, глянцевый. Мыла тоже не было.

Выдали мне постельное белье. Белье стали выдавать, только как нас привели. А до тех пор не было там ни простыни, ни наволочки, ни полотенца. Полный комплект белья получил не только я, но и другие, в том числе административно задержанные. Люди потом говорили: вы – политические, и благодаря вам нам выдали спальные принадлежности.

Кровать представляла собой грубо сваренный двухэтажный металлический каркас. На нем был тюфяк. Этот тюфяк, видимо, послевоенный. А, может, и довоенный. Он был очень загрязненный, весь сбитый. Но мне повезло – смог пользоваться двумя тюфяками, так несколько меньше метал ощущался. Да и простыни и наволочки имели такой вид, как будто ими пользовались не одно десятилетие, но даже таких раньше не выдавали. И подушка – совсем маленькая, такая, что если сжать ее, то можно положить в карман.

Окно в камере было. Представляло собой рифленое стекло – двойное или тройное, которое пропускало мало света. Как солнце вставало – оно немного пробивалось. В камере постоянно горел еще электрический свет, но такой, что читать было сложно – глаза уставали.

Проветривания комнаты не было. Там все закупорено. Воздух – спертый.

Было радио. Но новостей никаких не включали. Играла музыка, но тихо – слишком уши не резала.

Каждое утро и вечер был шмон – проверяли. В камеру заходила бригада, обстукивали стенки, лазили повсюду, смотрели, чтобы не было, наверное, каких-либо взрывчатых веществ; а может, наркотики искали. Из камеры во время проверки не выводили. Себя трогать я не давал, сказал им: меня нечего щупать.

Когда пришел – посмотрел, какие у них инструкции на двери висят. Инструкция, вижу, что не та, которая должна быть. Я тогда попросил принести мне закон, на который в инструкции ссылка. Отказались, ответив, что в письменном виде у них нет, только в электронном. Тогда я им сказал, что буду писать прокурору. После этого меня позвали на встречу с начальником ИВС.

Начальник был вежлив, улыбался. Сказал, что этого закона мне не даст, так как он для уголовников. А в ИВС же 95% – административные. По уголовным делам там единицы, только некоторые, которые под следствием. И лишь для них эти инструкции подходят.

Разрешали телефонные звонки. Писал заявление – меня выводили, я звонил. Звонить мог только на домашний телефон.

Я добился прогулок, которых там до того практически не было, хотя для них есть оборудованное место. Стали выводить на прогулку и других.

Передачи – давали. Но можно было не все. Газеты – только зарегистрированные. Мне пытались передать профсоюзную газету, РЭПовскую, – не разрешили. Зато «Народную волю» приносили, комсомолку, «Аргументы и факты». А у них самих никаких подшивок газет нет – ни местных оршанских, ни «Советской Белоруссии».

Есть небольшая библиотека. Что-то оттуда брал, а потом мне из дома приносили. Сам с собой в шашки играл – у меня там была книжечка с комбинациями. Занимался зарядкой. Вел дневник – письменные принадлежности разрешили.

Душ разрешали раз в неделю. Я дважды ходил. Никто не кричал, чтобы быстрее, я один мылся столько, сколько хотел.

Что касается питания, оно было тюремное. В первый день не покормили вовсе. На завтрак давали кашу, сваренную на воде, и кружку кипятка. В обед были, например, кислые щи из старой капусты, которая видимо, еще времен перестройки. На второе – капуста уже тушеная, либо каша или макароны. Бывала еще какая-то рыбная котлета, но не всегда. И на ужин – каша, и могли дать кисель. Я спрашивал, какая у них норма выхода. Ответили, что не знают, раздают на глаз. Зато хлеба давали вдоволь. Ничего не давали из витаминов. Ни овощей – ничего. А ведь некоторые там сидят подолгу. Рассказывали, как там несколько украинцев сидели полгода – так с таким питанием за это время можно заболеть цингою.

Пока был в ИВС, никто из представителей органов, которые должны контролировать питание, быт, санитарные условия, не приходил. Никто не приходит – ни судьи, хотя отправляют туда, ни санитарные службы. Не ходит и прокурор – ни разу его не видели. И никто не слышал, чтобы прокурор приходил – а ведь это его обязанность смотреть, как там.

Единственное, из районного отдела внутренних дел приходил заместитель, который, видимо, просто на меня посмотреть пришел. Пришел – постоял, помолчал, потом говорит: «Вы много раз сидели?» – «Сейчас второй раз», – отвечаю. И всё – он ушел.